«Нам определена великая работа — понимать друг друга», часть 1
Сулиета Кусова-Чухо — известный публицист, культуролог, руководитель Центра этноконфессиональной проблематики в СМИ при Союзе журналистов России, президент Открытого фестиваля документального кино и авторских телепрограмм Северного Кавказа «Кунаки».
— Сулиета Аслановна, ощущаете ли Вы себя «восточной женщиной»?
— А почему у вас такой вопрос родился по отношению к кавказской женщине? Я вам сразу разграничиваю: Восток и Кавказ — разные вещи! Восток — это Восток. А Кавказ — это Кавказ. Это особая культура особая цивилизация, особая ментальность. Это горы! Кавказ — это стык Востока и Запада. По Большому Кавказскому хребту проходит географическая разграничительная линия между Востоком и Западом. Именно выход России на кавказские пределы позволил ей быть евразийской страной, потому что за ним начинается Азия. Кавказ — это такой потрясающий замес европейской интеллигентности и азиатской патриархальности.
— Когда говорят о «патриархальности», перед глазами невольно встает образ зависящей от мужа женщины.
— Если бы наши женщины были такие забитые, «гаремные» жены, какими нас часто представляют, кто бы тогда растил и воспитывал таких сильных и крепких кавказских мужчин? Я ощущаю себя кавказской женщиной со всеми ее «параметрами» — я очень хорошо знаю свое место в семье. И это притом, что вы знаете меня как активного «общественного деятеля», публициста, организатора международного фестиваля.
Кто-то говорит, что у меня «крутой характер», что я очень властная и вообще «диктатор». Еще со школы я ощущала, что должна «обязательно в чем-то участвовать» и быть не в толпе, а вести за собой, быть лидером. Но все мое «лидерство» остается за пределами семьи.
У меня есть муж — сильный мужчина, которого мне послал Всевышний. Мы прожили уже 35 лет, вырастили трех детей — двух сыновей и дочь. И я очень хорошо знаю свое женское место в семейной иерархии.
Это не значит, что я позволю над собой издеваться, унижать себя. Я не вижу для этого повода, так как выполняю все свои обязанности в семье. А когда придет час защищать семью, я буду это делать, как львица, как это делают все кавказские женщины!
Точно также я буду защищать и свою родную землю, и, если будет нужно, большую Россию. При этом, простите за нескромность, я остаюсь нежной матерью, заботливой женой и хозяйкой на кухне.
— Вы хорошо говорите по-русски даже для русского человека. Но мне говорили, что в вас нет ни капли русской крови. Это правда?
— Действительно, я «продукт замеса» нескольких кровей, дитя многих народов. Мой отец, Аслан Ибрагимович Чухо — шапсуг, родился в ауле Афипсиб в Адыгее. Во время Великой Отечественной войны служил на Украине, в партизанском отряде, был тяжело ранен.
После войны его направили по партийной линии в Западную Белоруссию, присоединенную к СССР в 1939 году, где он стал председателем колхоза, поднимая его с нуля. Там он встретил мою маму, очень красивую женщину. По национальности она была полька-литовка-белоруска. От союза этих двух любящих людей родились я и два моих брата. Но когда мне было три года, папа привез меня в аул, к бабушке. И меня некоторое время воспитывала его старшая сестра — Чухо Именет Ибрагимовна, моя тетя.
Это была удивительная сильная женщина, прошедшая всю войну до Берлина в качестве военного хирурга. Она была прекрасным врачом, но, как гласит персидская поговорка, «под самой лампой всегда темно» — не смогла спасти от болезни свою 5-летнюю дочку Фатимочку, и детей больше не было. Тетя попросила моих родителей оставить меня в ее семье, фактически удочерить.
Они пошли ей навстречу, хотя это было, наверно, нелегко. До 2-го класса я жила в ауле и хорошо освоила шапсугский (адыгский) язык, весь уклад этой сельской кавказской жизни, что называется, ее «корневую систему». Но когда мне было 8 лет, к нам приехали погостить мои настоящие родители и братья, которых я считала двоюродными.
Приехала с ними и моя белорусская бабушка по маме, которая, вероятно, переживая за свою дочь, открыла мне семейный секрет. Я была так шокирована этой новостью, что меня пришлось снова отправить в Белоруссию, хотя тетю я очень любила и до конца ее жизни тоже называла «мамой».
Я очень многим обязана своей тетушке. Ее отец и мой дед — Ибрагим, был из переселенных с побережья в Краснодарский край шапсугов. По профессии он был шорник — делал из серебра сбруи и уздечки. Он был не очень богатым, но мудрым человеком. Он нанял своим детям русских учителей. И моя тетушка, например, изучала русский язык под руководством выпускницы Бестужевских курсов, дочери православного священника. Поэтому по-русски тетя говорила великолепно, что, наверно, от нее передалось и мне.
Должна сказать, что моя польско-литовско-белорусская кровь по матери не мешает мне ощущать себя шапсуженкой, а в более широком контексте ощущать себя человеком русской культуры.
— Как в вашей семье относились к религии?
— Моя бабушка, мама отца и тети, была воспитана на исламских традициях. Хотя, оговорюсь, что шапсугский ислам — это как осетинское православие. Там очень сильны нормы адата и даже сохранились остатки каких-то древних культов — например, поклонение «священным рощам», каким-то деревьям.
Но и бабушка, и тетушка знали арабский язык, читали Коран, который до сих пор хранится у меня в домашней библиотеке. Я помню, как бабушка совершала намазы. Я поражалась, как ловко в ее-то преклонные годы она пять раз в день садилась на молитвенный коврик — точнее, циновку — и горячо молилась. Я чувствовала, что это великое священнодействие.
Но только спустя много лет я поняла, почему она не хотела, чтобы я расспрашивала ее про веру: на ее памяти были репрессии всех наших адыгских имамов, преподавателей медресе, и она просто берегла меня, ребенка, от возможных неприятностей.
К тому же ее родной сын, мой дядя, окончил Институт красной профессуры (переименованный позже в ВПШ), был ответственным партийным работником, одно время даже членом ЦК Узбекистана. Ему тоже могли, наверно, повредить мои рассказы об исламских традициях в семье.
Однако в Западной Белоруссии, где я училась в школе, ситуация была совсем другая. Население нашего поселка было очень привержено католической вере, ведь до 1939 года эта территория принадлежала Польше. Во время религиозных праздников полкласса не приходили на занятия, так как посещали в это время костел, и учителя к этому относились с пониманием.
Я тоже как-то с подругой зашла посмотреть на службу, и сразу пошел шепот: «Паненка председателева пришла!» (я была дочь председателя колхоза). Ксендз посадил меня на первую скамью и, как мне показалось, специально для меня прочитал проповедь про Иезуса Кристоса.
Признаюсь, что именно в этом костеле я впервые ощутила, что Бог есть! Хотя тогда не считала себя ни мусульманкой, ни католичкой, ни православной, но явственно почувствовала присутствие Бога в нашей тогда атеистической жизни.
Я не буду лукавить и утверждать, что юность и зрелость я прожила мусульманкой. В столице Адыгеи Майкопе, где я училась в 70-е годы в Педагогическом институте, народ был совершенно безразличен к религии. Но в 1974 году я приехала из Адыгеи в Дагестан работать в Табасаранский район. И вот там-то я увидела, как мне показалось, абсолютное всевластие религии.
Моя ровесница, 24-летняя Хатун, на квартире которой мы жили, регулярно молилась, держала уразу. И вот тогда я задумалась, почему на этом краю Кавказа религия так сильна, а у нас этого нет? Но эти мысли были от разума, а не от сердца.
Потребность в религии у меня появилась уже позже, в 90-х, когда началась реисламизация в Кабардино-Балкарии, где я жила в те годы. Но и тогда я была скорее «этнической мусульманкой». Мы, люди старшего поколения, выросшие в Советском Союзе, приходили в религию постепенно, а не врывались в нее, как сейчас многие молодые неофиты.
Уже больше 20 лет я регулярно соблюдаю уразу, делаю пожертвования. Надеюсь совершить хадж, если мне позволит мое больное сердце. Скажу честно, я не всегда появляюсь на людях в хиджабе. Но когда, в час Страшного Суда, меня спросят о моих делах, мне будет что ответить как мусульманке. Я выбрала для себя путь просветительства. И делала все, работая и в школе, и на телевидении, чтобы ислам стал ближе и понятнее людям.
— А как вы пришли в журналистику?
— У меня была мечта учиться на театроведа — поехать в ГИТИС, в Москву. Но отец уговорил меня не покидать дом, все-таки я была единственная дочь. И я поступила на филфак в Майкопский педагогический институт, о чем нисколько не жалею. В то время там работала плеяда прекрасных преподавателей, эвакуировавшихся во время войны из блокадного Ленинграда и оставшихся в Майкопе.
По окончании института я работала в Управлении культуры в Краснодаре — сказалась моя давняя тяга к театру. А потом меня пригласили преподавать зарубежную литературу в Майкопском пединституте. Замуж я не собиралась, хотя меня было уже 27 лет и недостатка в претендентах не было.
Я серьезно занималась наукой, поступила в аспирантуру Литературного института имени Горького в Москве и уже начала работать над диссертацией. Но было суждено другое — я встретила мужчину, с которым захотела связать свою судьбу.
У нас подряд родилось 4 ребенка. Правда, третий мальчик родился с пороком сердца и прожил всего несколько дней. Зато Всевышний послал мне после этого прекрасную девочку — мою дочь Элану.
Кода мои дети стали школьниками, мне показалось, что они очень не интересно учатся. И я пошла в эту школу и стала преподавать там совершенно новый предмет — Мировую художественную культуру.
Так как учебников для школы по МХК в то время еще не было, я сама разработала этот курс, опираясь на базовую программу Ленинградского университета. Организовала для ребят театральную студию, вела «Литературные среды». У нас в то время был замечательный министр образования Тхагапсоев, который сделал нашу школу экспериментальной площадкой республиканского масштаба, где кипела интеллектуальная жизнь. У меня был полный «карт-бланш», мы приглашали в Нальчик интереснейших людей, издавали методические пособия для учителей.
Я всегда выстраивала свою жизнь так, как я это понимала. Я всегда старалась быть независимой, создавать свое пространство. У меня не было задачи сделать карьеру, хотя у меня была такая возможность. Меня не интересовала и чисто академическая наука, чтобы защитить докторскую. Я всегда хотела быть свободным художником. И у меня это получилось!
Конечно, в этом большая заслуга моего любимого мужа, сильного мужчины, который всю жизнь рядом со мной и избавляет меня от необходимости просто зарабатывать на хлеб.
В начале 90-х годов я пошла работать на ГТРК, республиканское телевидение, где возглавила редакцию художественного вещания. Это была та же просветительская площадка, только более широкая. Мы делали исторические передачи, дискуссионные, снимали фильмы.
Это был период, когда рухнул СССР и во всех республиках начался поиск самоидентичности, национального пути. Ситуация была острая — Кабарда ведь могла взорваться раньше Чечни, создавались национальные и националистические организации, была создана Конфедерация горских народов, шла война в Абхазии, потом начались брожения в Чечне.
Когда Москва еще не знала о похищениях, у нас уже начали пропадать люди прямо из центра города. И я чувствовала, что мы, журналисты, можем реально повлиять на развитие событий, спасти чьи-то жизни.
Я делала тогда фильм о Северокавказском РУБОПе, видела кассеты с пытками похищенных, страшные кадры издевательств над ними, от которых режиссер во время монтажа потеряла сознание. Но наши передачи работали на формирование общественного мнения, находили отклик у разных поколений и влияли на ситуацию в республике. Без ложной скромности скажу, что я была в самой гуще событий, работая в качестве тележурналиста в Кабардино-Балкарии.
....
Продолжение следует
Беседу вела Аида Соболева,
Для musulmanka.ru